Темнота говорила с ним.
Сначала это был неразборчивый шёпот, бессвязное бормотание, тихое, как шелест листьев в кронах деревьев.
Потом он начал различать отдельные слова.
Затем — целые фразы.
Звуки, прежде неясные и едва уловимые, ожили, постепенно обретая смысл, и заполнили собой пустоту.
У пустоты было Имя. У темноты был Голос.

— ...помолчи! Секунда тишины. Разве я так много прошу?
Величественные своды Осирийона запели гулким эхом, отразив брошенные в спешке слова. Уннефер шёл длинным коридором ко входу в усыпальницу. Шаг его был нетвёрд, вид измождён и нездоров — как у безумца. Взгляд сверкал лихорадочным, одержимым блеском. Бескровные губы египтянина то улыбались, то кривились в гримасе страдания. Время от времени он останавливался, замирая, словно к чему-то прислушиваясь. Отрывисто шептал что-то своему незримому спутнику: то вдруг принимался гневно браниться и спорить с ним, то, наоборот, смеялся и шутил, ласково отвечая на неслышные реплики, как будто обращался к любимому другу. Потом снова продолжал свой путь.
Дойдя до постамента, на котором возвышался богато убранный саркофаг, фараон опустился на каменные ступени. Он извлёк из складок одежды жертвенный кинжал, точь-в-точь такой, какие носили при себе прислужники храма; кинжал послушно лёг в ладонь, холодя кожу резной рукоятью. Бог поднёс его к лицу и несколько секунд смотрел, не отводя глаз, вспоминая, зачем пришёл сюда сегодня.

Прошлое словно было подёрнуто дымкой тумана. Суд и падение Сета, воцарение Хора. Пышное возвращение Осириса в родной Кемет. Мистерии и празднества, восславляющие возрождённого Благого бога длились долгие дни, но Усиру, изнывающему под гнётом своих мрачных мыслей, они и вовсе показались вечностью. Среди самых близких и преданных слуг Осириса прошёл тревожный слух, что их владыка болен — уверяли, будто бы им овладел тяжкий душевный недуг. Царь Дуата теперь вёл жизнь затворника. Много дел ждало его в родной стране, его долгом было находиться рядом с престолом сына, но Хентиаментиу, поручив бремя государственных забот жрецам и мифотворцам, предпочёл пуститься в паломничество, путешествую по тем местам, где когда-то были захоронены останки его бренной оболочки, сам не зная, что зовёт его туда и что он хочет найти там. Он скитался, не находя покоя, часами бродил в одиночестве по огромным залам святилищ, не желая никого видеть и ни с кем говорить. Всюду ему мерещился запах гнили и разлагающейся плоти — в еде и воде, в самом воздухе, даже от собственного тела, казалось, до сих пор разило смертью.
Говорят, боги не видят снов. Осирис грезил наяву, и каждый сон обращался кошмаром.
Силясь разгадать, что таят в себе эти отвратительные виденья, Покровитель мёртвых обратился ко тьме, которая теперь гнездилась в его душе. И однажды та ответила.

...Остро заточенное лезвие ловило блики огня, отбрасываемые светом факелов. Царь Дуата медленно поднялся.
— Если я вырежу тебя из своего сердца, ты, наконец, замолчишь? — вопросил он, приставив острие к горлу. — Если я умру, чтобы дать тебе жизнь, ты оставишь меня?
Хентиаментиу устало закрыл глаза и, затаив дыхание, вновь приготовился слушать темноту, плотным пологом укрывшую сознание, ожидая, что та скажет ему.[AVA]http://savepic.net/5233511.gif[/AVA]

Сон или не сон. Сейчас и тогда. Воспоминания расходились, словно круги по воде, по поверхности утомлённого рассудка.
Хуже прочего было ненасытное желание отнимать жизнь, заставлявшее избегать чужого общества. Это вселяло в сердце Уннефера трепет и отвращение к самому себе. Великий судья не мог быть убийцей; палачом — да, но не мясником. Но необходимость постоянно ощущать рядом с собой присутствие смерти было так сильно, что мутило рассудок. Подобно демонам и древним существам, которые льют кровь, чтобы утолить терзающую их жажду, бывший царь Кемета готов был резать без сожаления и друзей, и врагов. Он прятался, как зверь в ночи, стыдясь снедавшей его страсти, и раз за разом возвращался мыслями к своему путешествию в царство вечной ночи.
Может ли быть, что находясь там, в безвременье, будучи бесплотным духом, лишь тенью самого себя, Осирис так возненавидел завладевшую им темноту, что та отделилась, обрела свою волю и сейчас требовала свободы?
Что ж, значит, следовало её отпустить.

— Да будет так, — молвил Уннефер. — Живи, ибо я даю тебе жизнь; бери то, что твоё по праву, но никогда не делай этого наперекор моей воле, дабы я не изгнал тебя обратно, в пустоту, откуда ты явишься этому миру.

Происходило кощунственное — бог творил бога. Так, как делают это люди: посвящением и ритуалом. Осирис извлёк из самых потаённых глубин души своей те страх и страдания, которые испытал после собственной гибели, и облёк их в форму, придав образу завершённость, как искусный скульптор.
Решиться на смерть было легко. Легче, чем казалось. Смерть — лишь начало, исток всех истоков. Сейчас жертвенный бог знал это. И рука его не дрогнула.

Боль, острая, слепящая, пронзила всё существо. Клинок, вонзившись глубоко под кожу, распорол артерию. Кровь хлынула густо, обильно, залила грудь. Украсила дымившимся узором серую пыль под ногами.
Осирис выронил кинжал. Глухо захрипев, он закрыл ладонью зияющую рану на шее. Всё поплыло, полетело перед глазами, покатилось куда-то во тьму — смазанные пятна света, стены и сумрачный свод усыпальницы.
Египтянин сумел сделать по инерции несколько неуверенных шагов, прежде чем покачнулся и рухнул на пол. Он лежал, чувствуя полыхавшей, как в огне, щекой продирающий холод каменных плит святилища. Алая влага продолжала вытекать из тела, пузырилась на губах. Хентиаментиу судорожно сглатывал её, давился и снова хрипел. Потом сознание начало меркнуть. Всё плотнее сгущался мрак. Застыли помутневшие зрачки. Веки медленно опустились. Дыхание замерло в груди. Царь Дуата погрузился в беспамятство. А потом произошло странное...

...он очнулся. И понял, что всё ещё жив.
Не развоплотися, не обратился ничем.
Погибла лишь часть.
Погибла — и воскресла; Вечно благой ощущал её присутствие. Но не внутри себя, как привык, а где-то извне. Совсем близко.[AVA]http://savepic.net/5233511.gif[/AVA]