Мерит Кемнеби, главного врача в клинике экстракорпорального оплодотворения, специалиста высшего класса, не покидало смутное предчувствие неприятностей.
Это чудесное февральское утро всеми возможными способами готовило женщину к тому, что все будет очень плохо. А дальше - еще хуже. Кофе с ехидным побулькиванием выплеснулся на плитку и заполонил всю белоснежную поверхность неприятной бурой жижей, которая, вдобавок к своему совершенно неэстетичному виду, незамедлительно завоняла собой всю квартиру. Машина заглохла на светофоре, и женщина долго заводила ее обратно, одновременно посылая в задницу всех доморощенных автолюбителей, сующихся к ней с советами.

На работу докторша приходила рано, а потому, не шибко удивилась, когда вместо радостных улыбок персонала ее встретила стремительно надвигающаяся корма уборщицы. Женщина отшатнулась от таранного орудия, но, не успев увернуться, получила тряпкой по ногам. Вслед ей раздалось злобное ворчание, основной смысл которого сводился к "ходют тут всякие". Ночью сломался холодильник и пропала целая партия элитной спермы, но сотрудники, не желающие навлекать на себя начальственный гнев, додумались как исправить положение… Таурт зашла в лабораторию как раз вовремя, чтобы застукать их за попыткой подмены.

Предусмотрительно велев секретарше никого не впускать, занялась подготовкой презентации для японских партнеров, встреча с которыми должна была состояться через несколько часов. Японцев Таурт не любила, презентация готовиться решительно не хотела, принтер жевал бумагу и плевался краской, поставив огромную черную кляксу в форме совокупляющихся ежиков на белоснежном халате богини. Объясняя противной технике, кто тут неправ, женщина не услышала совершенно неподобающего в столь приличном заведении шума из приемной. Когда дверь распахнулась и на пороге появились "посетители", Таурт встретила их с занесенной для броска рукой, в которой был зажат истекающий чернилами картридж.
Первым делом она увидела ребенка и рефлекторно отшатнулась. Путь к окну, служившему единственным выходом для спасения, был перекрыт большим дубовым столом, который женщина ласково называла "мой Гроб".
- Товар возврату, обмену, перефасофке и утилизации не подлежит, - рявкнула она первое, что пришло в голову, не отводя взгляда от ребенка. Ребенок смотрел на Таурт. Неотрывно, гипнотизирующе, как кобра перед тем, как броситься на свою добычу.
Дети в какой-то степени интересовали и, пожалуй, даже нравились Таурт ровно до истечения неонатального периода, и из категории «очаровательные милашки» резко перемещались в категорию «мелкие злобные орущие уродцы».
Таурт, наконец, перевела взгляд с ребенка на посетительницу, которая посмела принести зло в ее храм. Положение исправлять решительно не хотелось. Хотелось сказать "Вы кто такие, я вас не звала, идите на хуй" и любезно указать направление. Однако корпоративная этика делать этого не позволяла. Пока что.

– Вы бы еще в косметическую или ветеринарку обратились. Это тоже мед, мать их, учреждения, – порекомендовала Таурт, начавшая понимать, что одним посылом по веками протоптанному пути здесь не обойдешься. И посетительница и младенец выглядели очень настойчивыми. Особенно младенец, хитро поблёскивающий зрачками из-под полуприкрытых век. Он явно что-то замышлял, планировал своим крошечным мозгом некое злодеяние, и Таурт хотелось бы, чтоб это злодеяние случилось вне ее кабинета. Вне ее клиники. И лучше бы вообще вне ее страны.
В голове хаотично метались мысли по спасению себя из оккупированного кабинета, но ни одна из них не была рациональной. Тем более, что-то подсказывало Таурт, что активная дамочка теперь настигнет ее даже на вершине Эвереста.
– Да хоть сожрите! – в сердцах заявила богиня, стараясь держаться как можно дальше от зоны отчуждения, образовавшейся вокруг посетительницы. – Здесь не детский дом, не родильная клиника и даже не приют для котят, куда я по-вашему должна это засунуть?
Вопрос был явно риторический, ответ на него был только один, но рожать обратно Таурт не только не умела, но и не собиралась.
Младенец, явно сообразивший, что речь идет о нем, раскрыл свой рот, ставший идеально квадратным и завыл. Со здоровьем, несмотря на сомнительное происхождение, у него явно все было в порядке. Луженая глотка и по-настоящему богатырские легкие пророчили свертку светлое будущее оперного певца.
Будущее, которое сейчас зависело от двух капризных женщин, каждой из которых этот сверток был на фиг не нужен. Таурт действительно боялась детей, но одна мысль о том, что богиня, от которой неуловимо тянуло холодом и звоном оружия действительно оставит сверток на улице, вместо того, чтобы напрячься и дотащить его до мест младенцесбыта.
– Ой, всё, дай это сюда, - не выдержала Таурт, забирая младенца у посетительницы. – Откуда ж вы на мою голову взялись, из пизды на лыжах…
Она даже не представляла, насколько сейчас оказалась близка к истине. Голос ее стал мягким, убаюкивающим, а глаза по-прежнему метали молнии. Отработанными движениями она быстро сняла испачканный подгузник и торжественно вручила его стороннице чайлдфри, буркнув, чтобы выбросила по дороге. Это был единственный акт отмщения, который Таурт могла себе позволить.
– Люли-люли-люли, прилетели пиз...гули, - нараспев произнесла богиня, укачивая девочку. Ребенок засмеялся и протянул к ней ручки, то ли в попытке обнять, то ли выколоть глаза и оторвать нос. – Таурт неуверенно улыбнулась, чувствуя какое-то чуждое ей доселе умиротворение и спокойствие.
– Ну, просто ангел! – умилилась она, держа ребенка на вытянутых руках. Младенца хотелось отмыть и накормить. А еще нянчить и тетешкать. Но это было недопустимо. Всю жизнь богиня избегала любых контактов с детьми, подсознательно чувствуя в них опасность. Любовь – это, конечно, замечательно, но любовь абстрактная, которую можно увидеть в женских романах или сопливых мелодрамах. Любовь же к кому-то конкретному может сделать слабой, уязвимой, беспомощной, а этого Таурт себе позволить не могла.
– Окей. Я это у себя тоже оставить не могу, через несколько часов здесь будет толпа  самураев. А они едят детей. Или это были не японцы, а корейцы? И не детей, а собак… - богиня глубоко задумалась, наклоняя голову то вправо, то влево, словно от этого вид ребенка мог как-то измениться. – Кстати, а с чего вдруг скандинавы решили заняться благотворительностью вместо того, чтобы есть детей на обед?
«Это все специально! Специально для того, чтобы сделать говнодень говноднем в квадрате!»
Приступ умиления прошел. Таурт снова всех ненавидела. Нормальность восстановлена.